• Главная • Воспоминания •

Захват станицы Долгодеревенской.

Эпизод из гражданской войны в Сибири

<Луч Азии, 1940, № 66/2.>

[1] Так обозначены номера страниц. Номер предшествует странице.

[10]

В состав нашего корпуса входили — 4-ая Уфимская и 8-ая Камская дивизии, причем, как правило, наступление на противника дивизии вели по очереди.

Но камцы ли наступали или уфимцы, а 15-й Михайловский полк обычно назначался в авангард. Случалось это даже при наступлении Камской дивизии, ибо михайловцы обыкновенно придавались ей, и ее начальник, ген. штаба ген.-майор Пучков, обязательно бросал полк, которым я командовал, в голову боевой операции.

Такое внимание к нам объяснялось, с одной стороны, великолепной боеспособностью полка, а с другой тем, что численность наших конных разведчиков была весьма значительна, — до 150 сабель.

Состав моей конной разведки был довольно разношерстный. Настоящих кавалеристов в ней было мало, все больше пехотинцы, посаженные на коней, старые и молодые, но все беззаветно преданные своему полку.

В предыдущем своем очерке я уже писал о том, что такое представляли собою мои михайловцы, люди спаянные в одну боевую семью не только общей идеологий, единством своего социального состава, но и подлинным кровным родством и дружеством, ибо все они вышли из одного завода и принадлежащих к нему деревень.

Конная же разведка моя была, так сказать, квинт-эссенцией михайловцев, экстракт его боевого духа.

И вот происходит следующее...

Получается сообщение, что станицу Долгодеревенскую и прилегающие к ней поселки занимает дивизия красной пехоты с артиллерией. О наличности при ней кавалерии ничего не упоминалось.

Комкор приказывает начдиву Камской занять станицу Долгодеревенскую, выбив из нее противника, причем, как обычно, 15-ый Михайловский полк придавался к камцам.

Начдив Камской приказывает мне:

— Михайловскому полку выступить с ночлега ночью с таким расчетом, чтобы к 5 часам утра прибыть на перекресток дорог около озера (название его я уже забыл) и здесь ожидать подхода главных сил, после чего двигаться в авангарде на ст. Долгодеревенскую до соприкосновения с противником.

В этом приказами была приписка, неприятная для меня, несколько уколовшая мое самолюбие, как командира михайловцев.

В приказаны говорилось:

— Командиру полка, полковнику Егорову, советую на этот раз отрешиться от обычного опаздывания…

Дело в том, что полк мой был, действительно, тяжеловат на подъем, что объяснялось всей его структурой. Ведь михайловцы были полком, посаженным на подводы. При каждой перемене места, прежде чем выступить, нужно было накормить и напоить лошадей, поправить сбрую, сложить вещи, которых было не мало, ибо со стрелками, как я уже писал, находились и их семьи. Но, насколько полк был медлителен в подъеме, настолько же был он стремителен в своем движении. Коль уж он выступил, — никакая пехота за ним угнаться не могла!

Михайловцы были, так сказать, прототипом современных моторизованных частей или некой разновидностью тех войсковых частей южно-русского фронта гражданской войны, что действовали, будучи посажены на тачанки.

Так или иначе, — приписка начдива меня взорвала, и я со своим штабом решил показать начальству, «как михайловцы опаздывают».

И вот я назначаю подъем полку на час раньше, и мы выступаем не в пять часов утра, а в четыре. На перекресток у озера мы приходим значительно раньше нужного времени.

Дело происходит в конце лета. Утро прекрасное, тихое. Всходит солнце.

Ждем, Стрелки закусывают, разминаются, соскочив с подвод.

8-ой же Камской и духу нет, — на этот раз случилось так, что опоздали не мы, а она.

Ждать без дела под носом у противника, ждать, имея уже вполне ясное задание дальнейших действий, — неприятно, томительно, Справа и слева я слышу голоса:

— Чего камцев-то ждать?.. Двинуться бы!.. Хватить бы красных!.. Разом бы вышибли!

А 8-ой Камской все нет.

Надоело поджидать их и мне. Я посылаю начдиву офицера, приказав ему сообщить ген. Пучкову, что Михайловский полк, не желая упустить момент, а потому и не дождавшись камцев, перекресток прошел и двигается на ст. Долгодеревенская.

Пошли, как и приказано было, а обход, чтобы выйти к станице с западной стороны, тогда как противник ждал с севера. В этом мы, конечно, убедились после, ибо два, доставшиеся нам, тяжелые орудия, что красные установили на площади около церкви, оказались обращены стволами именно на север.

Двигались мы со всеми мерами конного охранения. Я находился в голове разведчиков.

Должен, между прочим, заметить, что станица была расположена по склону холма, вдоль небольшой речки, протекавшей по ту сторону деревни.

До последних перелесков, за вершинами холма деревни не было видно. Но вот показался [11] крест колокольни и главы церкви. Тут я остановил  разведчиков. Возвратившийся головной разъезд донес мне, что станица совсем близко и за гребнем холма идет уже открытый склон.

Я приказал остановить весь полк и приготовиться к бою, а сам продвинулся еще вперед, лично осмотреть местность вокруг станицы. Я боялся одного, — что на колокольне красные установили наблюдательный пост, но обшарив ее биноклями, мы убедились, что наблюдателей на ней нет. Так как противник ждал нас с севера, где на большое пространство простирался лес, то красные не сочли нужным устанавливать наблюдение с  колокольни.

Находясь, с разъездом впереди полка, я увидал, что вправо от нас, в перелесок, шел из станицы какой-то мальчуган. Я послал за мальчиком  разведчика и тот через несколько минут привел его ко мне.

Мальчуган оказался казачонком. Был он с уздечкой в руках, — направлялся в перелесок за лошадью.

— Кто у вас в деревне стоит? — спросил я.

— Солдаты, — испуганно ответил подросток.

— Много?

— Много!..

— Спят они или уже поднялись?

— Которые спят, которые лепешки пекут... чай пьют.

— А около ворот околицы есть кто-нибудь?

— Пулемет стоит один... А солдаты все в шалаше спят.

— Ворота открыты?

— Открыты.

— Солдаты тебя видели?..

— Не... не видели!

После этого разговора с мальчиком мне стало совершенно ясно, что с нашей, западной, стороны противник менее всего ожидает нападения. А раз спит пост, значит, и застава, выставившая его, тоже спит.

Невозможно было не воспользоваться столь благоприятным положением. И вот я решаюсь не ждать подхода главных сил, а атаковать станицу лишь моим одним полком.

Немедленно приказал я трем батальонам рассыпаться вправо и влево от дороги, а 4-му, как резервному, уступом наступать за правым флангом.  Начальнику же команды конных разведчиков, поручику Голышеву, я приказал без криков, в колонне, карьером пройти ворота околицы и, рассыпавшись по всем улицам станицы, атаковать красноармейцев.

Так и было сделано.

Команда конных разведчиков без выстрела со стороны противника ворвалась в станицу, пехота цепями атаковала ее с западной стороны и, войдя в станицу, начала рукопашный бой.

И лишь после этого послышались первые винтовочные выстрелы.

Я в это время стоял на самой возвышенности и наблюдал за боем, ожидая подхода главных сил. Выстрелы учащались, гремело «ура».

Деревня была уже в наших руках. Часть красных была перебита, остальные же бросились из станицы в следующую деревню, где находились их главные силы.

Прошло около часу. И вот я вижу — из станицы выезжает батарея. Мои разведчики тянут из Долгодеревенской два тяжелых орудия, взяв их на передки. За орудиями — зарядные ящики. И все это с полным конским уносом. Батарея проносится мимо меня. Мои разведчики кричат мне:

— Господин полковник, трофеи! В это время подъезжает и ген.-майор Пучков. Он поздравил меня с успехом и встал со своим штабом около меня. А мимо нас уже на своих телегах, мчатся михайловцы. В каждой телеге — какие-нибудь трофеи: пулеметы, телефонное имущество, оружие, амуниция, даже граммофоны!

Дело в том, что красные, продвигаясь, забирали их у священников, купцов и у прочих зажиточных людей, и в каждой красной части граммофонов было по нескольку. А за телегами громыхают походные кухни красных, тоже доставшиеся нам.

И с каждой телеги торжествующей крик:

— Господин полковник, трофеи!..

Начальник дивизии стоял и только улыбался.

Но, надо правду сказать, — мои михайловцы слишком увлеклись трофеями; настолько, что прекратили преследование противника, и через некоторое время главные силы красной дивизии повели наступление на захваченную нами станицу и... снова заняли ее!

И тогда части 8-й Камской повели на нее наступление с артиллерией и разыгрался настоящий бой.

Мой же полк, для приведения себя в порядок, был оттянут в резерв. И только к трем часам дня 8-ая Камская выбила красных из Долгодеревенской, и мне с моим полком было приказано преследовать их и выбить из второй деревни, что мы и исполнили успешно.

Лишь только мои цепи приблизились к деревне, как красные начали отходить, но стрельба все еще не прекращалась.

В этот момент я находился на дороге перед околицей. Рядом со мной стоял мой помощник, подполковник Г., татарин по национальности, Одна из шальных пуль угодила ему в левую руку выше кисти. Она пробила рукав, вошла в тело, не задев кости, и осталась под кожей. [12]

Подполковник Г. вздрогнул, на его рукаве показалась кровь.

— Вы ранены? — спросил я.

— Кажется.

Я засучил ему рукав, перевязал рану своим носовым платком и приказал ехать в тыл на перевязочный пункт. Но Г. медлил, оставаясь при мне. Через несколько минут я снова напомнил ему, чтобы он уезжал.

— Ничего! — ответил подполковник Г. — Еще успею, не больно... Пусть сначала возьмут деревню.

И только, примерно, через полчаса, когда деревня уже полностью была в наших руках, подполковник Г. простился со мной и отправился на перевязочный пункт.

Нам же повезло. Освободив данную деревню, мы прогнали красных еще и из следующей — они стали отступать всем фронтом. На ночлег, опять поступив в резерв, мы стали в ст. Долгодеревенской. Каково же было мое удивление, когда на следующее утро, часов около десяти, подполковник Г., который, как я думал, должен был быть эвакуирован в тыл, появился передо мной.

— В чем дело, полковник?

И оказалось, что произошло следующее.

На перевязочном пункте врач сказал Г.:

— Пулю необходимо извлечь, но здесь операцию произвести нельзя, а потому я сейчас эвакуирую вас в тыл.

Но подполковник Г. попросил, чтобы его оставили на перевязочном пункте до утра:

— Отдохнуть хочу, доктор!

— Ну, отдохните!

Сели ужинать.

За ужином подполковник выпил.

Был у него вестовой, тоже татарин. Во время ужина Г. дал вестовому свой перочинный ножик и, в присутствии всех, приказал ему хорошенько этот нож наточить.

Разговор шел по-татарски. Никто на приказание подполковника Г. своему вестовому не обратил внимания.

Прошло сколько-то времени.

Вестовой возвратился и передал подполковнику отточенный нож.

Тогда Г. вышел в сени и, взрезав кожу, он извлек пулю; извлек, вернулся в избу и, передавая пулю доктору, сказал:

— Я, доктор, сам себе сделал операцию!

Врач, конечно, тотчас же промыл и перевязал рану, а на утро полковник Г. возвратился в полк.

На этом рассказ об эпизоде захвата нами ст. Долгодеревенской я мог бы закончить. Но хочется указать читателю на значение инициативы, столь ярко в этом эпизоде проявившейся.

Именно она и дала нам успех. Если бы мы стали ожидать подхода главных сил, т. е. опоздали бы с ударом почти на полчаса, — от нашего налета ничего бы не получилось: поднявшийся противник дал бы нам должный отпор! С другой стороны, наш успех не дал полного результата,  которого можно было бы от него ожидать: мы слишком увлеклись трофеями, и пренебрегли главным: преследованием противника. В результате, хотя мы и взяли тяжелую батарею и много других трофеев, но все же были отброшены, и станицу пришлось брать сызнова.